Андре Асиман: «Табу существуют из-за того, что мужчины очень многого боятся»

За последний год в издательстве Popcorn Books было издано чуть ли не полное собрание сочинений Андре Асимана: вышли романы «Энигма-вариации», «Восемь белых ночей» и «Найди меня» — продолжение его знаменитой книги «Назови меня своим именем». Мы поговорили с писателем о невозможной любви, о табу в литературе и о том, каково это — всегда и везде быть чужаком.

— Вас знают прежде всего как автора романа «Назови меня своим именем». У вас есть другие, не менее прекрасные книги, но, я думаю, вас еще долго будут представлять именно как человека, который написал «Назови меня своим именем». Как вы относитесь к этому?

— Нормально. Этот роман я написал очень быстро и не особенно стремился его опубликовать, потому что на тот момент это была не совсем обычная для меня книга. Я тогда писал другой роман, который как раз вышел в России, — «Восемь белых ночей». Это серьезная книга, которая писалась очень трудно, так что в какой-то момент я прервался и взялся за роман «Назови меня своим именем», чтобы дать выход чувству бессилия. Я не воспринимал его серьезно, но роман неожиданно стал очень популярным. «Восемь белых ночей» — это непростая книга, амбициозная и, может быть, немного переусложненная. У нее не так много читателей, но те, кто ее осилил, знают, что это лучшая моя вещь. Я и сам так думаю.

— Связан ли выбор темы романа «Назови меня своим именем» с тем, что один из немногих способов показать в наше время трудную и запретную любовь — это описать отношения между двумя мужчинами? Государственные границы, национальность, религия, социальное положение — барьеров сейчас становится все меньше.

— Да, так и есть. Когда я начинал писать книгу, это должна была быть история о юноше по имени Элио и девушке. Но потом я понял, что на третьей странице они займутся сексом и писать будет больше не о чем. Здесь нет никаких запретов, никакого чувства вины, никаких препятствий, которые надо преодолевать. Тогда я решил написать о любви двух молодых людей, и история сразу преобразилась — появилось стеснение, возникли трудности. Это было так, словно ты берешь книгу Бокаччо и переделываешь ее в нечто, написанное Расином. На самом деле я просто переносил туда любовные сцены из «Восьми белых ночей», так что, когда я закончил «Назови меня своим именем» и снова взялся за этот роман, я уже не смог их туда вернуть — пришлось придумывать новые.

— В «Восьми белых ночах» вы нашли другой способ создать героям трудности — точнее, они сами себе их создают, каждый раз отказываясь сделать последний шаг. Правда, там в любом случае вряд ли случился бы секс на третьей странице, учитывая, что вы очень долго описываете их первую встречу на вечеринке.

— Но все равно: когда вы встречаете на вечеринке восхитительную женщину, вы, скорее всего, уже ночью окажетесь в постели. Так это происходит в наше время. Интересно, кстати, как на все это повлияет COVID-19 и какие трудности будут возникать из-за него? Например, ситуации, когда люди встретятся, но не смогут друг друга коснуться.

— Вы смотрели фильм «Любовное настроение» Вонга Кар-Вая?

— Очень люблю этот фильм! А вы почему сейчас об этом спросили?

— Мне просто вдруг пришло в голову, что Кар-Вай тоже очень любит сюжеты, связанные с трудной и невозможной любовью.

— На самом деле это прекрасный вопрос, потому что удивительным образом я как раз сейчас общаюсь с Кар-Ваем по поводу экранизации «Восьми белых ночей». Так что вы попали прямо в точку. Мы, конечно, пока не знаем, получится ли из этого что-нибудь, но мне кажется, что он, возможно, единственный режиссер, который мог бы снять этот фильм.

— В своих книгах вы так часто обращаетесь к прошлому, потому что вам больше нравится прежний мир, со своими трудностями и препятствиями?

— Я, пожалуй, никогда и не знал другого мира. Всегда есть проблемы — либо они приходят извне, либо мы создаем их сами. Без них жизнь бессмысленна и слишком проста. Еще я думаю, мне сложно писать в настоящем времени, потому что я всегда уплываю в прошлое или фантазирую о будущем, причем, когда ты оказываешься в этом будущем, ты уже представляешь себе, как будешь вспоминать о нем, когда оно станет прошлым, так что меня все время уносит то вперед, то назад. Я недостаточно устойчив, недостаточно укоренен.

Есть люди, которые живут в настоящем, в здесь и сейчас, но я совсем не такой. Я все время переезжал из страны в страну: я родился в Египте, откуда меня выгнали, потом перебрался в Италию, но, как только я наконец полюбил эту страну, мне пришлось отправиться в Америку. Многие люди меняют место жительства, но я делал это не по своей воле. Мне постоянно приходилось заново адаптироваться, и одним из способов это сделать было писательство. Так что, можно сказать, писательство стало моим домом.

— В современной литературе еще остались какие-то табу?

— Я не знаю таких табу. Но, если вдуматься, многие табу существуют из-за того, что мужчины — главным образом мужчины — очень многого боятся. Поэтому они создают табу, касающиеся женщин, геев, других рас и всего, что ставит под сомнение их мужественность. Я думаю, такие табу должны исчезнуть — хватит уже! При этом многие еще сохраняют эти табу и верят в них, но в современном цивилизованном мире им больше нет места. Если вы посмотрите новости, то поймете, что одни из последних табу связаны с расизмом. Но я не понимаю, зачем люди становятся расистами, зачем они становятся гомофобами.

— А у вас самого есть табу?

— Пожалуй, нет. Честно говоря, я вообще не думаю о каких-то табу или их нарушении. Меня часто спрашивают, хочу ли я своими книгами изменить мир или бросить ему вызов, но мне такие вещи даже в голову не приходят. У меня нет никакой миссии — я просто хочу забраться в голову к своим персонажам и понять, как они думают. При этом я, в сущности, только и знаю, как думает один человек — я сам. Так что мысли и чувства моих персонажей — это вариации того, что думаю и чувствую я.

— «Мадам Бовари — это я», как говорил Флобер.

— Конечно, конечно! Я большой поклонник Флобера. Флобера и Пруста, но это и так все знают.

— В своих интервью вы часто говорите, что любите русских писателей — Достоевского, Тургенева и даже Гоголя, хотя, как мне кажется, это не самый известный на Западе автор.

— Мне кажется, Гоголь — гений. Как заметил Достоевский: «Все мы вышли из гоголевской „Шинели‟». Я открыл для себя Гоголя после того, как прочитал всего Достоевского. Я был очень молод, я очень любил Достоевского, и мне захотелось найти еще что-нибудь в этом роде. Когда я начал читать Гоголя, мне он не очень понравился, и только много лет спустя, перечитав «Мертвые души», я понял, что это гениальная книга. Она затмевает все.

— Для меня при этом удивительно, что вы, кажется, никогда не упоминаете Набокова. При этом, как мне представляется, у вас много общего: вам обоим пришлось покинуть страны, где вы родились, вы оба уже в зрелом возрасте стали англоязычными писателями, хотя английский не ваш родной язык, и в своих книгах вы оба часто обращаетесь к сюжетам, связанным с памятью и ностальгией.

— Я никогда не любил Набокова и всегда считал его очень вычурным и стерильным. В нем есть нечто искусственное, и это понятно, поскольку мы говорим о человеке, который пытался заново создать собственную идентичность на неродном языке. Я никогда не чувствовал никакой связи с Набоковым, хотя с другими русскими писателями это чувство родства возникало мгновенно. Словно я знал их, а они знали меня, и мы разговаривали. Мне кажется, нам с Набоковым нечего сказать друг другу.

— А вы не читали его роман «Машенька»?

— Нет. Я читал, конечно, «Лолиту», «Пнина», «Бледный огонь», книгу Набокова о Гоголе, сделанный им перевод «Героя нашего времени» Лермонтова, но как-то у нас с ним не сложилось.

— Просто это книга о том, как человек ждет приезда девушки, которую когда-то любил, и погружается в прошлое, вспоминая, как все это начиналось. Мне кажется, это могло бы вам понравиться.

— Никогда не слышал о ней, но теперь точно прочитаю. Обещаю!

— К тому же Набоков писал ее по-русски, а некоторая искусственность его поздней прозы отчасти, возможно, связана с тем, что он перешел на английский.

— Да, Набоков, Конрад, Беккет — все они писали не на том языке, на котором говорили дома. Не на языке, который я называю языком грязного белья и полотенец. Это очень отшлифованный язык, как и в моем случае. Мы должны показать, что в совершенстве владеем английским. Например, люди, которые разговаривают дома по-французски или по-итальянски, не всегда используют правильные формы сослагательного наклонения — в отличие от тех, для кого этот язык неродной. Такая же история и у нас с английским: нам приходится быть очень, очень внимательными, поскольку последнее, чего мы хотим, — чтобы нас назвали чужаками.

— Вы до сих пор себя чувствуете чужаком в Америке?

— О да, конечно. Правда, в Нью-Йорке все чужаки, так что здесь это нормальное состояние, но я не думаю, что принадлежу к американской культуре и что американский образ жизни — это мой образ жизни. Я вообще во многих отношениях анахронизм: я представляю культуру, которая уже исчезла, и у меня есть чувство, что даже моя манера письма — это исчезающее, если уже не исчезнувшее, явление.

— При этом вы много пишете о юности.

— А вы можете себе представить что-нибудь прекраснее юности? Это лучшее время жизни. Когда я был молодым, я много страдал, потому что адаптироваться к взрослой жизни не всегда легко. Молодые люди хотят стать старше, чтобы преодолеть эту беззащитность юности, и я это хорошо понимаю. Но если бы можно было заплатить, чтобы снова стать молодым, я бы отдал любые деньги.

— А когда кончается юность?

— У кого как. Есть люди, которые становятся взрослыми ровно в 21 год, но, например, мой отец, который дожил до 93 лет, говорил мне: «Знаешь, я до сих пор себя чувствую очень стеснительным молодым человеком». У него было много подруг, но в то же время он так никогда и не смог преодолеть свою стеснительность, и это помогало ему оставаться молодым на протяжении всей жизни. И, когда отец шел по улице, он всегда оборачивался, заметив красивую женщину.

— Вы с отцом разговаривали по-французски? Это ведь ваш родной язык?

— Да, хотя тот язык, на котором мы говорили дома, — это испорченный, ломаный французский. И очень простой — совсем не тот насыщенный литературный язык, на котором должны говорить в богатых французских семьях. Еще мы разговаривали по-итальянски — правда, моя мама так его и не выучила, — по-испански и иногда по-арабски. А английский я учил в школе.

— Я читал ваше эссе о маме, которая не слышала. Насколько я понял, языком жестов вы практически не пользовались?

— Да, она не знала языка жестов, поэтому и я его тоже не выучил. Она читала по губам, и, только став старше, я начал понимать: она не столько читала, сколько угадывала, что мы говорим.

— В этом эссе вы описываете сцену, как вы разговариваете с мамой, а она отвечает на ваши вопросы, и только потом вспоминаете, что забыли снять балаклаву и она не видит ваших губ.

— Да, я до сих пор не знаю, как она это делала. Наверное, какая-то форма телепатии.

— Есть ли какие-то вещи, которые вам проще выразить не на английском, а на других языках?

— Конечно. Сейчас я не езжу в метро, но, когда еще спускался в подземку, не любил там читать. Вместо этого я брал с собой записную книжку и записывал все, что мне придет в голову. И поскольку то, что происходит в метро, как бы не считается, я делал заметки на французском или итальянском. Приходя домой, я все это перечитывал и обнаруживал там неплохие идеи, которые возникали именно потому, что я не воспринимал все это серьезно. Потом я переводил их на английский, причем они становились лучше, чем были во французском варианте, — я находил другие идиомы и делал текст более литературным.

— Вы читаете переводы своих книг на другие языки?

— Когда я впервые прочитал перевод своей книги на французский, он оказался настолько ужасным, что это разбило мне сердце. Зато итальянский перевод романа «Назови меня своим именем» оказался замечательным. Я даже сказал переводчику, что некоторые сцены стали лучше, чем в английском варианте: итальянский намного мягче, и мне очень нравится в этом языке та плавность, с которой одна эмоция может сменяться другой, а потом третьей — и все это в рамках одного предложения.

— Вы часто бываете в Италии?

— Сейчас я, конечно, не путешествую, но раньше приезжал в Италию минимум два раза в год. Страна сильно изменилась — это уже не та немного архаичная культура, что раньше. Но мне нравится в итальянцах их доброта, иногда, может быть, немного навязчивая, но очень милая. С чем-то подобным я столкнулся однажды в Санкт-Петербурге, когда кондуктор попросила меня оплатить проезд, а я не мог разобраться с деньгами и просто достал все монеты, которые у меня были. Тогда она очень деликатно начала брать у меня из ладони монетки, и я подумал: «Боже, как это мило!» В Нью-Йорке никто бы так не поступил.

— Куда вы поедете, когда закончатся все ограничения?

— Первым делом я бы хотел побывать везде. Как вы, наверное, знаете, внезапно все мои книги были переведены на русский, и я этому крайне рад, потому что благодаря русской литературе я наконец понял, что хочу быть писателем. Мне было очень мало лет — 14 или 15, — когда я прочитал всего Достоевского, и это оказало на меня колоссальное влияние. Меня много раз приглашали в Москву, и, конечно, как только у меня появилась возможность туда поехать, начался COVID-19. Но Россия — это определенно та страна, которую я хочу исследовать и лучше узнать.

Книги Андре Асимана